воздержался от того, чтобы свободно рассуждать о том, что мы видели на этом острове. Поверьте мне, мой господин, ибо нет другого такого человека, который испытывает необходимость быть адептом веры или лицемером в Марамме и опасную неизбежность быть честным здесь, как я, Баббаланья. И знайте, что я не помышлял быть осторожным, когда в моём детстве мой собственный родитель погорел из-за своего безрассудства, и на этом самом острове. Беспристрастный Оро! Это было сделано во имя Алмы, – чему удивляться тогда, что время от времени я почти ненавижу это слово. И у этого огня они искренне поклялись предать его, – ужасная басня!

Мохи спросил:

– Тогда ты отрицаешь постоянные мучения?

– Это не стоит опровергать. Но, формально отрицая их, смогу ли я избежать риска того, что поколеблю веру тысяч людей, кто в этой благочестивой вере в бога находит бесконечное утешение от всего того, что они испытывают в Марди?

– Как? – сказал Медиа. – Разве нет тех, кто успокаивает себя мыслью о постоянном огне?

– Можно подумать, мой господин, что они защищают эту догму более решительно, чем кто-либо другой. Скорее они привезут к вам Райские острова, чем так. И, по правде говоря, как вассальным последователям Алмы, им, казалось бы, разумнее цепляться за неё, что они и делают; отчего, согласно всему, что каждый слышит в Марамме, великий конец миссии пророка кажется раскрытием нам, мардианам, грядущих ужасов, которых тяжело избежать. Но лучше мы будем все уничтожены, чем один человек будет проклят.

Медиа возразил:

– Но не думаешь ли ты, что, возможно, Алма был неверно понят? Действительно ли ты уверен, что эта доктрина – его?

– Я не знаю ничего иного, как то, что такова вера в этой земле. И я не знаю, где найти ответы на эти вопросы. Но, мой господин, я жил в те дни, когда некоторые люди, как говорится, фактически находились в собственности дьявола, и я не позволил воспользоваться случаем – как наперекор сделали наши предки – подвергнуть сомнению вопрос относительно их происхождения.

– Ну, хорошо, – сказал Медиа, – вера в твоего Алму не касается меня: я – король и полубог, и оставь вульгарные мучения простолюдинам.

– Но это касается меня, – пробормотал Мохи, – и я всё же не знаю, что и думать.

– Что до меня, – сказал Иуми, – то я отвергаю его. Можно я не буду в него верить? Он противоречит тому, что диктует моё сердце, инстинктивно моё сердце отворачивается от него, как отворачивается от желчи измученный жаждой человек.

– Молчите, не говорите больше, – сказал Мохи, – мы снова приближаемся к берегу.

Глава X,

которая рассказывает о некоем Раву и о посещении Реваневу, процветающего ремесленника

Повидав всё, что стоит посмотреть в Яммо, мы отбыли, чтобы закончить плавание вокруг острова, возвратившись в Уму без изменения нашего курса. Во время движения мы прошли мимо интересных объектов, назначение которых, по словам Мохи, как обычно, было весьма широко.

Среди прочего он указал на особые небольшие алтари, как верстовые камни установленные тут и там на ярком отблеске, выбегающем из лагуны. Посвящённые соответствующим духам, опекающим Марамму, эти алтари сформировали цепь духовной обороны, и здесь предполагалось стоять осведомляющему всех самому бдительному из привратников: бойтесь Хивохити, ибо весь его гарнизон защищает неприступную землю. Но эти часовые были только подчинёнными согласно указанию Понтифика, кто часто посылал им послания относительно их обязанностей часовых. Его мандаты вверялись некоему Раву, наследственному епископскому посыльному, подвижному служителю, настолько быстроногому, что он, как говорится, летел, как копьё. «Искусен ли ты, как Раву, коли так приседаешь на своих ногах?» – говорят эти островитяне человеку, столкнувшему их второпях.

Почтальон Хивохити не проводил устного общения с часовыми. Посланный вокруг острова с различными кусками таппы, отпечатанными иероглифическим образом, он просто клал их на каждый алтарь, прижимал камнем, чтобы удержать официальное письмо на своём месте, и шёл дальше по кругу. Затем его маршрут пролегал по холму и по долине и по множеству коралловых скал, и, чтобы сохранить свои ноги от ушибов, он был вынужден носить котурны, или ботинки, изготовленные из долговечной таппы, сделанной из самых толстых и самых жёстких волокон. Поскольку он никогда не носил свои котурны, кроме случаев, когда он нёс почту, Раву очень берёг свои мешковины, хотя было бы очень неблагоразумно ходить без них. Чтобы сделать своё занятие более терпимым, здесь и там, чтобы охладить свои разгорячённые стопы, он создал серию стоянок, или стадий, в каждой из которых новая пара котурнов, свисающих с дерева, была снимаема и надеваема изобретательным путешественником. Эти смены ботинок были чрезвычайно удобны; действительно, каждый раз следовало надевать свежую пару на ноги.

– Тогда с какой целью рассказан этот анекдот? – потребовал Баббаланья от Мохи, который, по сути, с чем-то его связывал.

– Попробуй увяжи! Но это простое подробное описание факта, и я рассказал его для развлечения компании.

– Но у него есть какое-либо значение, что вам о нём известно?

– Мудрец, узнай сам, – парировал Плетёная Борода.

– Но что выходит из этого? – настаивал Баббаланья.

– Будь я проклят, но это бессмысленное изложение в форме вопросов и ответов тебе, – ответил Мохи, – ничего, кажется, не спасёт тебя от пары усмешек.

– И надеешься, что ты, философ, возможно, сильнее? – прервал его Медиа.

– Я полон ясности относительно сущности вещей; тайна лежит дальше; элементы слёз вызывают много смеха; это внутри, как драгоценный жемчуг в заросшей устричной раковине. Я исследую центр круга, я стремлюсь развить непостижимое.

– Ищи и, когда что-нибудь найдёшь, крикни, мы прибежим посмотреть.

– Мой господин король смеётся надо мной. Ему мои более тонкие размышления кажутся глупостью. Но поверьте мне, мой господин, в мыслях содержится больше, чем на виду. Есть мир чудес, окружённый со всех сторон пределами непосредственного сознания; или, как у старого Бардианны, тайна в пределах очевидного, пока очевидное в пределах тайны.

– И я когда-то это отрицал? – сказал Медиа.

– Столь же просто, как моя рука в темноте, – сказал Мохи.

– Я занят мечтой, – сказал Иуми.

– Они подтрунивают надо мной; но хватит; я виноват, что затеял дискуссию о глубинном мире, в котором живу. Я не прав в попытке увязать подлунные звуки с астрономическим смыслом. Многое из того, что находится во мне, несовместимо с тем эфиром, которым мы дышим. Но я не сержусь на вас. – И, обернувшись своей мантией, Баббаланья удалился в более уединённое место.

Прежде чем появиться в поле зрения Умы, мы зашли в небольшой залив, чтобы отдать должное уважение Хеваневе, известной личности, там живущей, кто при помощи множества подмастерьев занимался прибыльным делом создания идолов для окружающих островов.

Знаете ли вы, что все идолы, сделанные в Марамме, были посвящены Хивохити, и что гораздо большим количеством зубов за них было уплачено Хеваневе, чем есть на острове брёвен, товаров или камней? Всё же это не дало возможности хитрому ремесленнику монополизировать прибыль от его призвания; на Хеваневе, не являющемся вассалом Понтифика, лежало последнее истребование доли для короля Лео и его обеспечение. Место было очень удачно расположено в приятной лощине, почти у края воды; здесь имелось несколько просторных рощ, где, лёжа ничком на своих священных лицах, находились все виды идолов в разнообразных стадиях скульптурного развития. С замечательным усердием подмастерья сжимали свои инструменты: кто-то высекал носы, кто-то прорезал борозды для ртов, а другие горячими кремнями – отверстия под уши, высверливая их прямо через затылок и приспосабливая для органов слуха.

– Как легко они всё это терпят, – заметил Баббаланья, глядя сквозь одну из голов.

Последний штрих божествам придавала обработка всей их поверхности высушенными кусками освящённой акульей кожи, грубой, как наждачная бумага, и прикреплённой к древесным брускам.

Под одним из удалённых